В Баку я провел два летних сезона.
Каждому известно, что летом усидеть дома невозможно и потому всякий спешит на бульвар.
И я, подобно другим живым существам, ежедневно выходил на прогулку, спасаясь от невыносимой бакинской жары дуновением свежего морского ветерка.
И каждый раз, гуляя по бульвару, я оглядывался по сторонам в надежде встретить знакомого и в мирной беседе убить с ним время. По вечерам из-за разных дамочек невозможно ни гулять, ни сидеть, и я выходил на бульвар днем, разгуливал себе свободно, а к вечеру возвращался домой, потому что у меня, право, нет никакого настроения проводить время с дамами в садах и на бульварах.
А днем я мог встретить на бульваре только таких, как я, литераторов или работников театра.
Годков этак пять тому назад, гуляя в жаркие летние дни по бакинскому бульвару, я часто наблюдал такую любопытную сцену: в одном из укромных уголков бульвара, ближе к набережной, сидели под деревом четверо мусульман. Обычно один из них держал в руках развёрнутую газету и читал, а остальные, внимательно слушали. Одно обстоятельство казалось мне, однако, несколько странным: точно провинившиеся в чем то, они постоянно оглядывались по сторонам, не то чего-то опасаясь, не то ожидая кого-то.
В конце концов все разъяснилось, я с ними познакомился, узнал их близко и стал их собеседником. А случилось это вот как.
Однажды (я даже в точности помню — это было двенадцатого июня тысяча девятьсот двадцать третьего года) я искал по какому-то делу известного азербайджанского артиста Балакадаша, игравшего в сатирагиттеатре. Я заходил к нему домой, но не застал и отправился на бульвар, надеясь случайно встретить его там.
Гуляющих было мало, так как время было рабочее. Я прошелся по берегу моря и повернул к Трамвайной улице. Ещё издали я заметил этих четырёх, сидевших, как всегда, в сторонке.
Говоря откровенно, они были мне несколько подозрительны, и я хотел было повернуть обратно, но увидел в конце бульвара Балакадаша, который шёл мне навстречу.
После обычных приветствий я обратил внимание Балака-даша, коренного бакинца, на эту четвёрку и спросил, не знает ли он их. Балакадаш посмотрел в их сторону и стал смеяться:
— Ага, дядя Молла! Вот прекрасный случай… Идём к ним.
— Не пойду! — решительно возразил я.
Балакадаш с удивлением посмотрел на меня и продолжал:
— Клянусь твоей жизнью, это такая интересная публика, что ты обязательно должен с ними познакомиться.
Я не хотел было соглашаться, но мой друг так настойчиво тянул меня за руку, что я уступил, и мы направились в ту сторону. Один из сидевших встал и окликнул Балакадаша, мы подошли, поздоровались. Они поднялись все и предложили нам сесть. Сели. Балакадаш представил меня:
— Это мой хороший старый приятель, дядя Молла-Насреддин, — сказал он, конечно, вы не раз читали его юмористический журнал, читали, смеясь и, читая, смеялись.
Все они внимательно разглядывали меня и поддакивали Балакадашу.
После этого Балакадаш повернулся ко мне и стал рассказывать о каждом из наших собеседников:
— Дядя Молла! Ты сам посуди о превратности и коварстве судьбы-изменницы. Всего несколько лет тому назад эти самые наши друзья миллион-два за деньги не считали, а теперь… от аллаха не скрыто, от тебя незачем скрывать… а теперь советская власть поставила их в такое положение, что у них нет денег даже на папиросы. Эх, судьба неверная!
Затем Балакадаш стал знакомить меня с каждым из этих «несчастных» в отдельности.
Из его рассказа выяснилось следующее: один из них — Гаджи-Хасад имел до Октябрьской революции четырнадцать караван-сараев и сто тридцать семь строений; все это имущество отобрано правительством, обрёкшим старика на полуголодное существование.
— Сидящий с ним рядом — сабунчинец Умидбеков. Наверное, ты про него слышал, всякий его знал; в прежнее время от одних только нефтяных источников он имел годового дохода полмиллиона рублей.
Вот этот молодой человек с газетой — сын знаменитого миллионера-мукомола Талафхан-бека. Должно быть, и о нем ты слышал. Во всех крупных городах России работали его мельницы, кроме того, он имел ещё несколько пароходов. Я сам видел эти пароходы, плавающие и теперь вот в этом самом море.
А этот, что сидит со мной рядом, — мой старый приятель, гянджинский помещик Гаджи-Султан. В николаевские времена он прогремел по всей России. Градоначальнику Мартынову он как-то влепил на улице такую пощёчину, что эхо ее дошло до самого Петербурга, а все-таки никто тогда не посмел тронуть Гаджи-Султанагу; да не может быть, чтоб ты об этом не слышал…
Окончив представления, Балакадаш наклонился к одному из них и таинственно прошептал:
— Гаджи-Хасадага, ни одной минуты не задумывайтесь… Клянусь вашей головой! Не сумеют сохранить, все вернут…
Я спросил Балакадаша, кто не сумеет сохранить и что именно вернут?
— Дядя Молла, сегодня какое число? — спросил мой друг, артист. Двенадцатое?.. Запомни это, но пусть останется между нами (он понизил голос), у «друзей» дела плохи, англичане опять взяли Чичерина за ворот и говорят или уплати долги, или уйди с дороги.
Я заметил, что мои новые знакомые от души радуются сообщениям Балакадаша.
Я молчал, потому что не знал людей, с которыми только что познакомился.
Балакадаш продолжал, обращаясь к ним:
— Талафхан-бекзаде, похоже на то, что у тебя есть какие-то новости, ты слишком углубился в газету. Если нашёл что-нибудь интересное, прочитай нам, а насчет дяди Моллы не сомневайся…
Сын Талафхан-бека воровски огляделся вокруг и тихо спросил меня:
— Дядя Молла! Слышал последнюю новость?
— Какую новость? — спросил я.
— Как же! О ноте английского правительства Москве ничего не слыхал?
— Нет, я ничего не слыхал.
Сын Талафхан-бека опять посмотрел вокруг и вынул из кармана потрёпанную газету. Я пригляделся и узнал выходящую в Баку газету «Бакинский рабочий».
Балакадаш наклонился к Талафхан-бекзаде и тихо сказал:
— Да не бойся, никого нет, почитай — послушаем.
Талафхан-бекзаде принялся читать. Вот что было напечатано в газете:
«На запрос депутата лейбористской партии в английском парламенте о том, каковы в данный момент англо-советские отношения, лорд Керзон ответил, что ввиду отказа советского правительства от разрешения вопроса о царских долгах, надежд на улучшение англо-советских отношений не имеется»
Слушатели радостно воскликнули:
— Видите? Послушайте, ей богу, долго не протянется. Балакадаш, привыкший к сценическим позам, обратился к сидящим и патетически воскликнул:
— Вот я назначаю срок: да середины осени, дальше не дотянут.
Все шёпотом подтвердили:
— Иншаллах! Иншаллах!
Посидев с полчаса и побеседовав на те же темы, мы распрощались со словами: «Иншаллах, иншаллах».
Вот таким образом я познакомился с этими четырьмя контр-революционерами. Они знали, что советское правительство отобрало у моей жены четыре тысячи десятин поливной земли и потому считали меня товарищем по несчастью, ничего от меня не скрывали и сообщали все сенсационные новости.
Встречая меня на бульваре, они всячески выражали мне свои симпатии, усаживали рядом и заводили беседу.
Я не могу сказать, чтобы общество этих четырёх господ было особенно мне приятно, но я не мог отказать себе в развлечении послушать «сенсации» вроде тех, что польские войска перешли советскую границу и захватили несколько городов; английские суда вошли в порт Архангельск; правительства Антанты начали блокаду Советского Союза; в самой Москве неурядицы и тайные волнения…
Однажды эта компания, встретив меня на бульваре, пригласила посидеть с ними.
— Ну что, дядя Молла? Нет ли у тебя каких-нибудь новостей?
Я отвечал, что, кроме газетных, никаких новостей не знаю.
Умидбеков хотел что-то сказать, но, осмотревшись вокруг, прикусил язык: в это время проходило несколько школьников. Когда школьники удалились, Умидбеков ещё раз посмотрел по сторонам и спросил:
— Дядя Молла, неужели, читая эти газеты, ты не находишь в них никаких намёков?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь… — ответил я.
Умидбеков достал из кармана помятую газету, все тот же «Бакинский рабочий», и прочел:
«Начальник Азнефти Серебровский выезжает в Америку для закупки усовершенствованных бурильных станков».
Я сказал, что никаких намёков в этом сообщении не вижу. Умидбеков рассмеялся и стал объяснять мне:
— Дядя Молла, Серебровский не за станками едет в Америку, а для продажи бакинских нефтяных источников американскому миллионеру Рокфеллеру.
Остальные три собеседника подтвердили толкование Умидбекова и спросили меня:
— Что ты думаешь об этом?
— Ничего не думаю, — ответил я.
Никак не могу забыть последнюю встречу с обиженными судьбой четырьмя моими собеседниками.
Выйдя однажды прогуляться по бульвару, я опять встретил Балакадаша. Побродив по центральной аллее, мы хотели было присесть отдохнуть, но тут заметили своих знакомых «политиков»: они сидели в сторонке и тихо между собой беседовали.
Балакадаш расхохотался и стал тянуть меня к ним. Я с удовольствием подчинился ему.
Пошли. Как всегда, любезно поздоровались и после взаимных приветствий уселись. На сегодня у них были такие сенсации: во-первых, лорд Керзон предъявил Чичерину новый ультиматум, во-вторых, английские военные суда появились около Батума, и можно думать, что на днях начнётся бомбардировка города, население которого бежит в Турцию.
Побеседовав на эти и подобные темы, я встал, за мной поднялся Балакадаш, и мы стали прощаться. Тут-то Гаджи-Хасадага, пожимая мне руку, сказал:
— Эх, аллах милостив, авось и возвратят!
Эти слова Гаджи-Хасадаги остались у меня в памяти.
Распрощавшись с четырьмя нашими друзьями, мы свернул и на главную аллею. Балакадаш, привыкший на сцене петь и плясать, тут же, на глазах прохожих, стал прищёлкивать пальцами и, танцуя, приговаривать:
— Авось и возвратят, авось и возвратят! Смеясь, мы вышли с бульвара и простились у парапета. Вдруг Балакадаш окликнул меня, и, когда я обернулся, этот бессовестный малый ещё раз крикнул:
— Авось и возвратят…
Я улыбнулся и пошел домой.
Послесловие
Я уже начинаю терять надежду… И многие из подобных мне ее потеряли и потихоньку начинают подыскивать какое-нибудь подходящее занятие…
А было время, когда я и мои четверо знакомых каждый день, каждый час прислушивались к чему то, ожидая, что волей случая четыре тысячи десятин поливной земли вернутся к моей жене, а моим четырём друзьям возвратят их миллионное имущество и нефтяные источники.
Ждали, ждали и ничего не дождались.
Ежедневно встречались, беседовали, копались в газетных сообщениях, чтобы найти хоть какой-нибудь скрытый намёк. Расспрашивали приезжавших из Европы или из Турции, ждали, что кто-то придёт и разрешит наши вопросы.
И в самом деле, где же справедливость?
Конфисковать у Ага-бека или Джангир-хана все десять тысяч десятин и не вернуть им хотя бы по тысяче десятин? Или отобрать у Мусы Нагиева двести тридцать семь великолепных зданий и не возвратить его наследнику хотя бы пять-десять домов, чтобы этот бедняжка не срамился перед народом и не вынужден был заниматься непривычным для него трудом?
Одним словом, мы часто сходились, я и мои знакомые, беседовали, делились своим горем, утешали друг друга и всегда при прощании обнадёживали себя, что, иншаллах, дождёмся лучших дней, иншаллах, дело повернётся так, что может быть, и вернут наше имущество…
— Авось и возвратят!
Вот слова, которые не сходили с наших уст.
* * *
А теперь… теперь советская власть прочно укрепилась, а я и четыре бывших богача — мои приятели — потеряли все надежды.
Поэты, вроде Вахида, написали стихи о возврате старым владельцам четырёх тысяч десятин поливной земли, ста семнадцати строений, четырнадцати пароходов и нефтяных промыслов; композиторы положили их на музыку, и в каждом клубе, на свадьбах, на собраниях музыканты играют, а певцы поют:
Авось и возвратят, Авось и возвратят!
А молодежь прищёлкивает пальцами в такт.