— В Грязях пересадка!
Кассир сунул из окошка билет и сдачу и с шумом захлопнул дверцу. Игнат Ушаков бережно положил билет в боковой карман пальто и, закуривая на ходу, вышел на перрон. Около вагонов суетились люди, где-то на путях, коротко и сипло покрикивая, маневрировал дежурный паровоз. Возле предпоследнего вагона образовался затор. В темноте, перерезанной пополам жёлтым светом фонаря, белеет фартук носильщика, слышен истерический женский голос:
— Поймите, проводник, что я должна ехать! В этой корзине всего лишь полтора пуда.
— Не могу, гражданка! Понимаете вы русский язык? Я вам десятый раз говорю, что не могу! У вас, кроме корзины, три узла. Нельзя же с такой громадой в вагоне помещаться.
— Но ведь я не успею сдать в багаж!
Ушаков, протискиваясь к крайнему вагону, увидел, как проводник поднялся на площадку и, погасив фонарь, не отвечая, притворил за собою дверь.
В вагоне сине от табачного дыма. От свежевыкрашенных стен пахнет масляной краской, с полок несётся душок дешёвых папирос и гнусный запах чьих-то потных, давно не мытых ног. Вверху — храп и сон, внизу — курят и вполголоса разговаривают. Устроившись на третьем этаже, Ушаков закурил снова и, свесив голову, глядел, как куда-то назад уплывали огоньки станции, мимо окна мелькали чёрные силуэты деревьев, изредка оранжевым мотыльком порхала искра, выброшенная из паровозной трубы вместе с дымом.
Баюкающее перестукивание колёс располагало ко сну. Внизу кто-то монотонно рассказывал о прошлогоднем урожае и ценах на шерсть. Затушив папиросу, Ушаков натянул на голову полу-пальто и уснул. Через час его разбудили голоса. Чей-то волнующе знакомый голос тихонько, нараспев приговаривал:
Как наш дедушка Ермил
Много ершей наловил.
Есть по четверти ерши,
По две четверти ерши,
Есть и вот-ка-кие-е!
И вот э-да-ки-е!
В такт мотиву человек шлёпал рукой; где то, захлёбываясь, восторженно и звонко хохотал ребёнок. Как только замолк голос, напевавший песенку, другой, детский голосок требовательно кричал:
— Папка, еще…
И снова назойливо и мягко ползли в уши слова:
Как наш дедушка Ермил
Много ершей наловил…
Ушаков, не открывая глаз, вслушался, стараясь по звуку определить, кому из знакомых принадлежит этот знакомый полу-забытый голос. Память отказывалась прийти на помощь. Пересилив сонную лень, открыл глаза. Внизу, широко расставив ноги, сидел коренастый моряк и легонько подкидывал вверх курчавую розовую девочку лет двух-трех. С добродушным смешком напевал он свою песенку про ершей, наглядно показывая на руке их размеры.
Из-под белой флотской фуражки виднелись чёрные прямые волосы, а лицо его заслоняла собой фигурка девочки. С минуту Ушаков следил глазами за сильными волосатыми руками моряка, без устали подбрасывавшими вверх расшалившегося ребёнка, потом кашлянул и свесил ноги.
— Ну, не шали же, Тамарочка! Бай-бай пора! Видишь, мы дядю разбудили. Обожди, а то он ушибет тебя.
Осторожно спустившись, Ушаков искоса глянул на моряка и удивленно поднял брови:
— Владимир, ты ли?!
— Бог мой!.. Вот неожиданность!..
Обнялись, расцеловались. Моряк, откинувшись назад и улыбаясь, не выпускал рук Ушакова, долго смотрел на него и качал головою.
— Тот же. Ничуть не изменился. Возмужал немного, окреп. Подумать! С семнадцатого года не видались, и вот… Ведь ты тогда был ещё мальчиком!..
С противоположной скамьи за ними с интересом наблюдала молодая женщина. Моряк был чрезвычайно оживлён, суетлив, как будто чем-то слегка смущён. Сквозь шумную радость, выражаемую им, проскальзывали деланность, неестественность. Ушаков был холодно сдержан, словно чем-то встревожен.
— Угадываю… Тот же подбородок, те же глаза. Ты положительно не изменился. Разительное сходство с отцом. Я еще тогда говорил, что ты на отца похож. Боже мой, сколько лет мы не виделись… Восемь лет…
— Да, давненько…
— Что же я тебя не отрекомендовал? Мой двоюродный брат Игнат Ушаков, а это,- моряк театрально-шумливым жестом указал на сидевшую против них молодую женщину,- моё семейство. Прошу любить.
Подхватив девочку на руки, он раскатисто засмеялся. Женщина, подавая Ушакову руку и смущенно улыбаясь, укоризненно проговорила, обращаясь к моряку:
— Ну, зачем вы вводите в заблуждение?
Ушаков, не обращая внимания на ее слова, пожал узкую холодную руку и снова повернулся к брату.
— Откуда ты и куда?
— Выражаясь языком моря, снялся с якоря и держу курс на Москву. Но обо мне после. Как и что ты? Где служишь? Как живёшь? Дядя с тетей здоровы? Дядя, очевидно, все по-старому, с пчелами водится?
— Спасибо! Здоровы. Отец пчеловодствует. Я работаю в окружном комитете комсомола, в своем округе. Сейчас взял отпуск, еду иа недельку в Москву.
— Понемногу лезешь в гору. Молодчина, Игната! Давно ты в комсомоле?
— С двадцатого года.
— Очевидно, и член партии?
— Кандидат.
— Те-а-ак…
Ушаков достал папиросы и, поглядывая на девочку, которую мать укладывала спать, предложил:
— Пойдем на площадку, покурим.
— Пойдем, брат, пойдём. Ах, как я рад, что мы встретились! Я сам себе не верю, честное слово- моряк шумно захохотал и дружески похлопал Ушакова по плечу. Тот поморщился и пошел к выходу. На площадке закурили. Сделав одну затяжку, Ушаков спросил, не глядя на брата:
— Ты служил в контрразведке у белых?
Моряк деланно захохотал и обнял Ушакова за плечи.
— Что это? Допрос?
— Ответь, я спрашиваю.
— Изволь… Служил.
— Сейчас ты под своей фамилией живёшь?
— Нет!
Помолчали.
— Где ты сейчас служишь? Во флоте?
— Видишь ли… Я служил в торговом флоте, работал в порту. Так сказать, сухопутный моряк. По некоторым причинам пришлось уехать с юга. Но почему ты об этом спрашиваешь?
— Потому, что тебя разыскивает ГПУ.
— Вот как?!
— Да, брат, так.
— Что же они ищут по пустому следу? Ведь я не был на родине восемь лет.
— Просто справлялись, не был ли ты за эти года дома. Спрашивали об этом у меня. Я не знал, что ты служил в контрразведке. Одно время у нас ходили такие слухи, что ты был убит в бою под Великокняжеской. Это в начале восемнадцатого года, когда ты ушел с Добровольческой армией. Тебя все считали покойником до тех пор, пока ГПУ не открыло, что ты герой контрразведки, так сказать, искоренитель крамолы.
Ушаков едко улыбнулся и посмотрел на брата в упор. Тот, попыхивая дымком папиросы, смотрел в окно.
Узкие чёрные глаза смотрели строго, а по-казенному сжатые губы чему-то чуть приметно улыбались.
— Скажи, каким ты образом попал в контрразведку? Что тебя понудило? Я слышал, что ты в слободе Макеевке перевешал чуть ли не двадцать человек, заподозренных в сношениях с большевиками. Правда это?
Побарабанив по стеклу пальцами, осторожно, словно ощупью подыскивая нужные слова, моряк заговорил:
— Если хочешь, выслушай… К концу семнадцатого года у меня не было никаких политических взглядов и убеждений. Я был таким, какими были тысячи полуинтеллигентных людей: не нравились мне большевики, не нравились и белые. С германского фронта я попал с эшелоном солдат своей дивизии в Ростов-на-Дону, оттуда поехал к товарищу в Новочеркасск и там вступил в Добровольческую армию. Это получилось как-то против моей воли. Просто был патриотический подъём, и я под влиянием этого подъёма пошёл с Корниловым… Под Великокняжеской я был ранен, попал в тыл, отлёживался в госпитале. Когда я выздоровел, мне предложили работать в контрразведке. Но это неправда, это ложь, что я активно боролся с большевиками. Я был пешкой… Мною двигали силы сверху… И неправда также, что я в Макеевке вешал мужиков. Вешали их казаки, а я никакой роли в этом не играл… Ну, дальше совсем обычная история: в конце концов я изверился в правоте дела защитников единой, неделимой. Я увидел всю грязь и решил порвать с прошлым. Когда белые уходили из Крыма, я остался. Я не мог открыть свою фамилию, иначе меня расстреляли бы… Поэтому я скрыл своё прошлое; в то горячее время это было нетрудно сделать. После этого я стал работать в порту, где встретился с милой, славной девушкой, на которой и женился. Как видишь, сейчас у меня ребёнок, я счастлив, живу трудовой жизнью и, хотя я беспартийный, но всей душой сочувствую вашим идеям…
Моряк блеснул на Ушакова налитым слезою глазом и продолжал:
— Прошлое меня тяготит… Я надеюсь, ты мне веришь? Я навсегда покончил со своим прошлым и честным трудом стараюсь искупить свою вину… Я думаю, что ты окажешь мне братскую услугу и не станешь об этом больше вспоминать.
— Ты ошибаешься,- сказал Ушаков и нервно мотнул головой,- я должен заявить о тебе.
— Словом, ты хочешь меня предать?
— Не говори громких фраз. Я должен сделать то, что на моем месте сделал бы любой честный человек.
— У меня жена и ребенок…
— Это не имеет отношения к твоей прошлой деятельности.
— Игната! Помнишь, как мы росли вместе? Я был старше тебя, и твоя мама поручала мне следить за тобой… Помнишь, как мы. бывало, бегали в степь разорять гнезда скворцов? Ты был такой сердечный, мягкотелый, плакал, когда я доставал птенчиков… Теперь не то. Я вижу, у тебя хватит смелости разорить человеческое гнездо и оставить моего ребёнка сиротой. Ну, что ж? Ладно… На следующей станции можешь заявить в ГПУ,- Он замолчал на несколько секунд, а потом снова начал: — Но ведь ты понимаешь… о, боже!.. Ведь у меня ребенок… Ведь он умрет с голоду, если меня…
Моряк закрыл лицо ладонью и задрожал.
Ушаков, чувствуя приступ непрошеной жалости и слез, быстро прошёл в вагон и сел у окна. «Так ли я поступаю? Быть может, он правда изменился?..»
Он искоса взглянул на разметавшуюся во сне девочку.
«Вот он, живой упрёк, будет. О, черт, как все эта гнусно!.. Умолчать разве?»
Через минуту в купе вошёл брат. Не взглянув на Ушакова, он стал собирать вещи, потом нагнулся над спящей девочкой и тихонько погладил ее по головке. Ушаков отвернулся. Моряк, обратившись к нему спиной, совал в карманы своего белого кителя какие-то бумаги.
— Выйди ко мне на минутку.
Ушаков крупными шагами вышел, почти выбежал, на площадку. Брат шёл за ним следом. Остановились возле окна, у которого десять минут назад происходил разговор.
— Вот что, Владимир… Я решил умолчать…
— Спасибо…
— Надеюсь, этим исчерпан наш разговор?
— Спасибо, Игнаша!.. Я знал, что ты не станешь Иудой. Спасибо. Ведь ты знаешь, что без меня семья пропала бы с голоду. Я один: кроме вашей семьи, у меня нет родни, у жены — тоже. Кто ей дал бы кусок…
— Довольно об этом. Иди в вагон, сейчас будет станция.
— Ты иди, а я зайду в уборную и умоюсь. Мне стыдно сознаться, но я разрыдался, как мальчишка, после нашего разговора. У меня рожа припухла. Жене об этом ни слова.
— Ну, что ты!
Ушаков, не спеша, прошёл в свое купе и, прислонившись лбом к оконному стеклу, стал смотреть на кирпичные корпуса станционных построек. Поезд остановился на несколько минут, потом снова затараторили колеса, постепенно учащая бег. Проснувшаяся девочка разбудила мать. Та присела на лавке и спросила Ушакова:
— А где же ваш брат?
— Володя хотел умыться. У него что-то голова разболелась.
Прошло минут десять. Владимира не было. Ушаков пошёл посмотреть. В уборной было пусто, на площадке тоже никого не было. Недоумевая, он вернулся в купе.
— Вы ничего не поручали мужу купить? Уж не остался ли он на станции?
— Какому мужу?
— То есть как какому?
— Про кого вы говорите?
— Странно, право, я говорю про Владимира, брата.
Женщина сначала недоверчиво глядела Ушакова, потом искренне рассмеялась.
— Уж не считаете ли вы меня всерьёз женой вашего брата? — сквозь смех выговорила она.
— Что вы этим хотите сказать?..
Женщина, улыбаясь, пожала плечами.
— Неужели вы не поняли, что это шутка со стороны вашего брата? Притом шутка неумная. Что вы так на меня смотрите?
— Но… но ведь ваша девочка называла… называла его папой?..
— Ну, и что же? Ваш брат, как только сел в вагон, начал ее баловать сладостями, шалить с ней, а вы знаете, как дети привязчивы. Она, очевидно, нашла, что ваш брат похож на ее отца, и стала называть его папой. Я вместе с ним много смеялась над этим.
— Но позвольте… Он мне говорил серьёзно.
Женщина снова посмотрела на Ушакова.
— А, вот как? Разве он вам не объяснил, что это просто шутка? Мой муж служит в Москве, и я еду к нему.
Она отвернулась, считая разговор оконченным, а Ушаков растерянно потоптался на одном месте и снова прошёл в уборную. На полочке, возле умывальника, он увидел клочок исписанной бумаги. Машинально взял его в руки и прочел чётко набросанные чернильным карандашом строки:
«Спасибо, Игнат, за твою доброту. Ты остался тем же сердечным мальчиком, каким был в дни нашего детства, но, несмотря на это, я все же считаю за лучшее благоразумно ретироваться, пока не обнаружился обман с „семьей“. О „жене“ не беспокойся, у нее есть подлинный муж в Москве, какой-то помбух; он обеспечит ее будущность. Спасибо ещё раз. Может быть, встретимся когда-либо…
Извини, что я устроил эту мелодраму. Я травленый волк и знаю, что в наше время не только двоюродному брату, но и отцу родному доверяться нельзя. Прими и пр.».
Ушаков залпом прочитал оставленную записку и боком вышел из уборной.
Через полчаса поезд остановился на станции. Ушаков, морщась, как от сильнейшей зубной боли, выбежал из вагона и, увидев малиновую фуражку агента ТОГПУ, направился к нему.