Гостиная санатория была переполнена, как всегда; все сидели тихо и ждали здоровья.
Друг с другом не разговаривали, так как каждый боялся услышать от другого историю его болезни — или сомнения в правильности лечения.
Было несказанно грустно и скучно, и пошлые немецкие изречения, написанные черными блестящими буквами на белом картоне, действовали как рвотное…
У стола, напротив меня, сидел маленький мальчик; я беспрестанно смотрел на него, так как иначе мне пришлось бы держать голову в еще более неудобном положении.
Безвкусно одетый, он своим низким лбом производил впечатление чрезвычайно тупого существа. На его бархатные рукава и на штанишки мать прилепила белое кружево…
Всех нас обременяло время, — высасывало, как полип.
Я не удивился бы, если бы все эти люди, как один человек, вдруг, без всякого так называемого повода, вскочили бы с бешеным воем и разбили бы в ярости столы, окна и лампы.
Почему я сам так не действовал, мне было, собственно говоря, непонятно; вероятно я не делал этого из страха, что остальные не сделают одновременно того же и мне придется со стыдом сесть на место.
Потом я опять увидел белое кружево и почувствовал, что скука стала еще мучительнее и давящее; у меня было такое чувство, словно я во рту держу большой серый резиновый шар, становящийся все больше и врастающий мне в мозг…
В такие моменты пустоты, как это ни странно, всякая мысль о какой-нибудь перемене — отвратительна…
Мальчик укладывал рядами домино в коробку и в лихорадочном страхе вынимал их оттуда, чтобы сложить их иначе. — Дело было в том, что не оставалось ни одной штучки, а коробка не была полна, — как он надеялся, до краев недоставало еще целого ряда…
Наконец, он стремительно схватил мать за руку, в диком отчаянии указал ей на это отсутствие симметрии и произнес только слова: «Мама, мама!» Мать, только что говорившая с соседкой о прислуге и тому подобных серьезных вещах, трогающих женское сердце, посмотрела тусклыми глазами — словно игрушечная лошадь, на коробку…
«Положи их поперек», — сказала она.
В лице ребенка вспыхнул луч надежды, — и снова с жадной медлительностью он принялся за работу.
Опять прошла вечность.
Рядом со мной зашуршала газета.
Опять мне на глаза попались изречения — и я почувствовал, что близок к сумасшествию…
Вот теперь… Теперь… чувство пришло откуда-то извне, ринулось на меня, как палач.
Я уставился на мальчика, — от него оно переходило ко мне.
Коробка была теперь полна, но одна штука оказалась лишней.
Мальчик чуть не сорвал мать со стула. — Она уже опять успела поговорить о прислугах, встала и сказала:
«Пойдем теперь спать, ты достаточно поиграл».
Мальчик не издал ни звука, — он только безумными глазами смотрел вокруг себя… наибольшее отчаяние, какое я когда-либо видел.
Я извивался в своем кресле и судорожно сжимал руки, — оно заразило меня.
Они оба вышли, и я увидел, что на улице дождь… — Сколько времени я просидел, не помню… — Я грустил о всех тусклых происшествиях в моей жизни, — они смотрели друг на друга черными глазами домино, словно искали что-то неопределенное, а я хотел уложить их рядами в зеленый гроб… но каждый раз их оказывалось или слишком много, или слишком мало…